Глава 11
— Нет, решительно отказываюсь вас понимать, — сказал Седрик Крэкенторп, устраиваясь поудобнее на полуобвалившейся стенке давно пустующего свинарника и не сводя с Люси Айлсбэрроу пристального взгляда.
— И что же вам непонятно?
— Мне непонятно, что вы тут делаете?
— Зарабатываю на жизнь.
— Прислугой?! — уничижительным тоном спросил он.
— Вы ужасно отстали от жизни, — сказала Люси. — Прислуга! Ничего подобного! Я «незаменимая помощница в вашем доме», «специалист по всем домашним проблемам», или: «я — та, кого вам послал Господь в ответ на ваши мольбы о помощи». Чаще всего — именно этот, последний вариант.
— Вам не может нравиться все — и готовить еду, и убирать постели, и носиться туда-сюда по лестницам, и портить свои ручки в грязной жирной воде, отмывая посуду.
Люси засмеялась.
— Некоторые обязанности, конечно, не очень приятны, но их не так уж много. А вот, например, готовить я очень люблю — это же самое настоящее творчество. Или наводить чистоту и воевать с беспорядком — это я вообще обожаю.
— А у меня постоянный беспорядок, — сказал Седрик. — И меня он вполне устраивает! — добавил он с вызовом.
— Ну это сразу видно!
— В моем домишке на Ивице все предельно просто: три тарелки, две чашки с блюдцами, кровать, стол да несколько стульев. Всюду пыль, следы краски и обломки камня. Я не только рисую, но и скульптурой занимаюсь. И никому не позволяю ни до чего дотрагиваться. Женщин в моем доме нет и быть не может.
— Ни в каком качестве?
— Что вы имеете в виду?
— Полагаю, что у человека со столь артистической натурой должны быть романтические приключения.
— Мои романтические приключения, как вы изволили выразиться, никого не касаются, — с достоинством заявил Седрик, — чего я не терплю в женщинах, так это их командирские замашки и привычку все устраивать на свой лад.., видите ли, они хотят «привести дом в порядок».
— Да, хотелось бы мне заняться вашим домишкой, — сказала Люси. — Вот это, я понимаю, задачка! — мечтательно добавила она.
— Ну уж нет, до меня вам не добраться!
— Видимо, так.
От стены отвалилось еще несколько кирпичей. Седрик повернул голову на звук и вгляделся в заросшие крапивой стойла.
— Милая старушка Мадж, — задумчиво сказал он. — Я ее хорошо помню. Очень добродушная хрюшка, и такая плодовитая! В последний опорос принесла семнадцать поросят! В хорошую погоду мы часто ее навещали. Почешешь ей спинку какой-нибудь палкой, а она жмурится от удовольствия.
— Почему же теперь все здесь в таком ужасающем состоянии? Не может быть, чтобы виной всему была только война.
— Вам и тут не терпится навести порядок? Как же вы любите во все вмешиваться! Теперь я понимаю, почему именно вы нашли труп той женщины! Вы не могли оставить в покое даже этот греко-римский саркофаг! — Он немного помолчал. — Нет, дело, конечно, не только в войне. Виноват и мой отец. Между прочим, что вы о нем думаете?
— Да мне особенно некогда думать.
— Бросьте, нечего деликатничать. Он жуткий жмот и, сдается мне, к тому же немного не в себе. Нас всех ненавидит. Всех, кроме, пожалуй, Эммы. Из-за дедова завещания.
Люси непонимающе на него взглянула.
— Мой дед был дельцом от Бога, сколотил неплохой капиталец на всех этих крендельках, крекерах и хрустящих хлебцах, ну и на прочих лакомствах, которые подают к чаю. Но потом довольно быстро переключился на сырное печенье и тартинки[21] — сами знаете, без них теперь не обходится ни один званый вечер. Этот его дальновидный маневр обеспечил ему огромные прибыли. Ну а мой отец в один прекрасный день заявил, что его душа алчет пищи более возвышенной, чем тартинки. За коей и отправился в Италию, Грецию, на Балканы, став вдруг пылким поклонником искусства. Дед страшно разозлился. Рассудив, что мой отец никудышный бизнесмен, да и в искусстве полный дилетант — кстати, в обоих случаях он был абсолютно справедлив, — дед оставил все свои деньги попечителям — для внуков. Отцу же завещана пожизненная рента, но основным капиталом он распоряжаться не может. И знаете, как он на это отреагировал? Сразу перестал транжирить деньги по заграницам! Приехал сюда и начал их копить. По-моему, у него теперь почти такое же состояние, какое оставил дед. А между тем все мы — Харольд, я, Альфред и Эмма — не получаем ни пенни, ни от нашего «щедрого» батюшки, ни из денег деда. Я, что называется, нищий художник, Харольд занялся-таки бизнесом, и теперь он видная фигура в Сити. Унаследовал от деда умение делать деньги, впрочем, до меня доходили слухи, что в последнее время он весь в долгах. Альфред… Ну, что касается Альфреда, то мы его называем не иначе, как «затейник Альф».
— Почему?
— Вы все хотите знать! Отвечу коротко: Альф — паршивая овца в нашем семействе. В тюрьме он пока еще не побывал, но чудом этого избежал. Во время войны наш Альф служил в Министерстве снабжения, но очень быстро вынужден был подать в отставку при сомнительных обстоятельствах. А потом была какая-то подозрительная сделка с фруктовыми консервами.., потом он погорел на поставке яиц… Крупных скандалов не было — мелкое надувательство, так сказать.
— Я бы не стала на вашем месте рассказывать подобные вещи постороннему человеку.
— Почему? Или полиция поручила вам шпионить за нами?
— Очень может быть.
— Ну-ну, рассказывайте… Вы тут батрачили еще до того, как нас взяла в оборот полиция. Я бы сказал…
Седрик вдруг осекся, увидев Эмму, выходившую из огородной калитки.
— Привет, Эм! Ты чем-то обеспокоена?
— В общем, да… Хотела с тобой поговорить.
— Ну, мне пора, — тактично заторопилась Люси.
— Не уходите, — попросил Седрик. — Из-за этого убийства вы стали практически членом семьи.
— У меня полно дел. Я и вышла-то на минутку, чтобы нарвать петрушки.
Она поспешно направилась к огороду.
— Красивая, — сказал Седрик, проводив ее взглядом. — Кто она на самом деле?
— О, Люси человек очень известный, — ответила Эмма. — Не просто прислуга, а профессионал высокого класса. Но о Люси Айлсбэрроу поговорим позже. Седрик, я в страшной тревоге. Судя по всему, полицейские считают, что убитая женщина была иностранкой, и, возможно, француженкой. Ты не думаешь, Седрик, что это могла быть… Мартина.
Какое-то время Седрик лишь недоуменно хлопал глазами.
— Мартина? Какая еще… Ах да! Так ты имеешь в виду Мартину?
— Да, ты как думаешь?..
— Но с какой стати это должна быть Мартина?
— Вспомни: она тогда прислала очень странную телеграмму. И как раз приблизительно в то самое время… А вдруг она все-таки приехала, и…
— Чушь! Приехала и, не заходя в дом, направилась прямиком в Долгий амбар, ведь так получается? А на кой черт он ей понадобился? По-моему, это совершенно ни с какого боку…
— Тебе не кажется, что я должна была сказать инспектору Бэкону.., или тому, другому?
— Сказать о чем?
— Ну.., о Мартине. О ее письме.
— Не усложняй, сестричка! Это ведь к делу не относится. И если честно, я никогда не верил, что письмо было действительно от Мартины.
— А я ни на миг не усомнилась.
— Ты у нас всегда была чересчур доверчивой. Мой тебе совет — сиди себе и помалкивай. Пусть сами доискиваются, чей это труп, если уж он так им дорог. Держу пари, Харольд посоветовал бы то же самое.
— Я знаю, что сказал бы Харольд. Да и Альфред тоже. Но мне очень не по себе, Седрик. Правда. Прямо не знаю, что и делать.
— Ничего, — твердо ответил Седрик. — Ровным счетом ничего! Не стоит самому напрашиваться на неприятности, вот мое правило.
Эмма, тяжело вздохнув, направилась к дому. Когда она приблизилась к подъезду, доктор Куимпер открывал дверцу своего потрепанного «остина», но, увидев Эмму, пошел ей навстречу.
— Все в порядке, Эмма, — сказал он. — Ваш отец бодр как никогда. Это убийство пошло ему на пользу. Внесло в его жизнь свежую струю. Надо будет порекомендовать это средство и другим моим пациентам, очень стимулирует.
Эмма невольно улыбнулась, но вид у нее был отрешенный.
— Что-нибудь случилось? — тут же спросил доктор. Он был человеком наблюдательным.
Эмма благодарно взглянула на него. Она привыкла полагаться на доброту и сочувствие доктора. Он стал для нее не просто заботливым врачом, но и другом, готовым поддержать в трудную минуту. Его нарочитая грубоватость не могла ее обмануть: за этим скрывались доброта и отзывчивость.
— Да, вы угадали, — призналась она.
— Может, расскажете? Впрочем, если не хотите — не нужно…
— Очень хочу… Кое-что вам уже известно. Понимаете, я не знаю, как мне поступить.
— Неужели? На вас это не похоже… Такая здравомыслящая женщина. — Так в чем же дело?
— Вы помните.., а может быть, и нет.., я как-то рассказывала вам о моем брате, который погиб на войне.
— И который женился на француженке или собирался жениться… Я ничего не путаю?
— Нет-нет… Так вот, вскоре после того, как я получила письмо, где Эдмунд пишет о своем намерении жениться, он был убит… Никаких известий ни об этой девушке, ни от нее самой мы не получали. Все, что мы знали, — это как ее зовут. Мы все ждали, что она напишет или приедет, но так и не дождались. Мы ничего о ней не слышали.., и вдруг в канун нынешнего Рождества…
— Я помню. Вы получили письмо, верно?
— Да. Она сообщила, что приехала в Англию и хотела бы повидаться. Я и братья уже условились с ней о встрече, и опять сюрприз… В последнюю минуту она прислала телеграмму, что по непредвиденным обстоятельствам должна срочно вернуться во Францию.
— Ну и?..
— Полиция полагает, что убитая женщина — француженка.
— В самом деле? А по-моему, она больше похожа на англичанку, хотя, конечно, трудно судить. Значит, вам не дает покоя мысль, что убитая могла быть подружкой вашего брата?
— Да.
— По-моему, это маловероятно. Впрочем, я хорошо понимаю вашу тревогу, — поспешил заверить ее доктор.
— Так вот.., никак не могу решить, надо ли все это рассказать полиции. Седрик, да и остальные тоже, считают это совершенно излишним. А вы как думаете?
— Гм. — Доктор Куимпер пожевал губами. Минуту-другую он обдумывал ответ. Потом почти нехотя сказал:
— Конечно, проще ничего не говорить. Я понимаю позицию ваших братьев. И тем не менее…
— Да?
Доктор посмотрел на нее. В его взгляде мелькнула нежность.
— На вашем месте я бы сказал. Иначе вы себя изведете. Я вас знаю.
Щеки Эммы слегка порозовели.
— Такой уж у меня дурацкий характер.
— В общем, дорогая моя, поступайте так, как считаете нужным, и пошлите всех своих советчиков ко всем чертям! Вашему здравому смыслу я доверяю куда больше, чем им!
